Ещё немного о Логане
В четверг я должна была пойти к психоаналитику, но отложила встречу из-за премьеры «Логана». Вообще-то мы не обсуждаем эту часть моей жизни — фандом, супергерои, увлечение мифологическими сюжетами. Я рассказывала о том, что много пишу и что писанина давно стала неотъемлемой частью меня — чем-то, без чего жизнь не является жизнью. Но тему фанфикшена не затрагивала, потому что она не причиняет мне боли, страха и проблем, то есть это не то, над чем я хотела бы работать с терапевтом.
Но в пятницу я всё-таки дошла до кабинета психоаналитика, села в кресло и вдруг сказала:
— Знаете, я не пришла к вам вчера из-за Росомахи.

Читать дальшеИ сразу же начала объяснять — этот герой почему-то много значит для меня, я долго ждала, чем разрешится эта история. Проблемы вымышленного героя парадоксальным образом оказываются не менее важными, чем реальные проблемы.
Я сама удивилась, зачем рассказываю это. Ни с того ни с сего захотелось выговориться, нащупать некую истину, понять, почему из всей массовой культуры именно Росомаха волнует меня так, что я готова отложить ради этого всё остальное.
Я объяснила: история Росомахи — это миф о победе человека над зверем. Она о поиске человечности, семьи, о борьбе с монстром, который таится не столько в страшном и враждебном мире, сколько в тебе самом. О гневе. О глубоком чувстве вины. О страхе перед тем, что можешь совершить лично ты, а не кто-то другой. Главная битва происходит не тогда, когда Росомаха расчехляет когти и режет всех вокруг; битва начинается намного раньше, а массовая резня — это её результат.

Я всё говорила, говорила и говорила, и постепенно на поверхность стали выплывать очень личные вещи. Я вспомнила, что со мной стало после маминой смерти. Сначала мне хотелось только бежать; я сбежала из маминого дома, из отцовского дома, из школы; меня охватило желание исчезнуть, забиться в самую глубокую нору, перестать существовать в этой реальности и сбежать в какой-нибудь другой мир. Перед получением паспорта я даже хотела сменить имя. У меня был план, как я стану не Дашей, а Матильдой. Имя Матильда было чем-то совершенно иным. Кстати, затем я узнала, что так звали героиню «Леона» со схожими проблемами.
Потом пришло полное оцепенение. А за ним — жгучий, чудовищный гнев. Вспышки ярости напоминали приступы. Для того, чтобы запустить неконтролируемую реакцию гнева, мне нужен был только повод, и я отчаянно искала такой повод. Школьники — жестокие существа, которые вечно дразнят друг друга, но я была даже рада. Если какой-нибудь знакомый говорил в мой адрес нечто неприятное или делал некую небольшую пакость, я могла с чистой совестью обрушить на него лавину гнева.
Я в принципе представляю, сколько боли могу причинить окружающим — как физической, так и душевной. Я делала больно тем, кто был мне дорог, и тем, кто просто попался под руку. Это продолжалось лет до двадцати, пока я не встретила Мишу. В подростковом возрасте случаев было особенно много, но лучше всего я помню два, оба с физической болью: то, что я сделала с одноклассником и со Стёпой.
Одному парню я подставила подножку так, что он шёл к доске, споткнулся, упал и разбил лицо в кровь. Учительница отчитала меня за злобность и мстительность, и стало очень стыдно. Но я всё равно была счастлива, что освободилась. Монстр внутри меня требовал крови, ему нравился сам вид крови. Он никогда не нападал без повода, но защищался, как берсерк.
А однажды мы поссорились с братом, и он брякнул что-то о моей маме — в том духе, что так ей и надо, и что я сама кончу также. Мы стояли на кухне, я мыла посуду. Вдруг он произнёс это, и в ту же секунду рядом вскипел электрический чайник. Я услышала щелчок, обернулась и увидела Стёпину спину, футболку и торчащий воротник. Перед глазами всё стало белым. Я схватила Стёпу за воротник, взяла чайник и вылила кипяток ему за шиворот. Он орал, как ненормальный, и я до сих пор очень хорошо помню это чувство — глубокое злорадное удовлетворение, а потом вдруг ужас. Что я делаю? Это не я.

Монстр появился, когда я отчаянно нуждалась в защите. Тот растерянный ребёнок, который столкнулся с непереносимой трагедией, не смог справиться с ней в одиночку. Мир становился всё более и более жестоким местом, и, чтобы выжить в нём, понадобился защитник. Неконтролируемое животное, которое просыпалось во мне, было очень сильным — сильнее, чем я. Животное не чувствовало боли. Если его били, оно только распалялось. Кстати, эта психосоматическая реакция продержалась довольно долго — я замечала симптомов болезней, синяков, ссадин и ожогов, пока кто-нибудь не говорил мне о них. Не ходила к врачам, даже если гнали — зачем, мол? Животное справится. Однажды даже уронила на ногу утюг и не заметила ничего особенного, пока не поскользнулась в луже крови.
В такие моменты понимаешь, чем опасен монстр. Он живёт на одном гневе, не может завязать никаких связей с другими людьми, не может полюбить их, ощутить простые человеческие чувства, как хорошие, так и плохие — радость, привязанность, воодушевление, счастье, печаль, обиду, горечь утраты. Монстр либо бежит, либо яростно защищается: ему некогда, да и незачем думать о причинах. Со стороны он выглядит борзым, диким, жестоким и бешеным существом, но за фасадом таится нечто иное — неспособность справиться с обстоятельствами по-другому, полная растерянность. Как будто ты пришёл с войны и не знаешь, куда теперь деть себя. А окружающие люди обычно говорят: ух ты, какую невероятную дичь ты прошёл. Прямо герой какой-то. Обычные люди так не умеют.

Но рано или поздно приходит момент, когда ты понимаешь, что монстр ещё жив в тебе, хотя практической необходимости в нём уже нет. Теперь ты не ребёнок, неспособный справиться с ужасом утраты, тебя не надо рьяно защищать. Но монстр по-прежнему здесь. В отсутствии внешнего врага он обратился лицом к тебе и лупит, лупит изо всех сил. Он отравляет тебя злостью, пробуждает гнев на себя, он винит тебя во всех грехах — в смерти матери, в том, что ты причиняешь боль окружающим, что ты не способен совершить нечто хорошее. Конфликт перешёл из внешнего мира во внутренний.
Теперь твоя задача — победить монстра, найти некую созидательную силу, которая смогла бы заменить разрушительное животное. Человечность бьётся со зверством. Примитивный взгляд на добро предполагает, что добро — это то, что даёт удобство. Зло причиняет боль, а добро избавляет от него. Но, будь это действительно так, добрые поступки не требовали бы мужества. В мировой культуре зло представляется неким таинственным искушением. Предполагается, что изначально любой человек чист, светел и созидателен, а деструктивное начало — это яма, в которую падаешь, когда тебя соблазнили и заманили в ловушку. Еве дали откусить от яблока, и она не устояла; добро — это то, что дано изначально, а зло — это то, к чему можно прийти, если проявить легкомысленность.
В ту пору, когда я боролась с монстром, расклад добра и зла виделся мне иначе: деструктив — это и есть базис, простенькая конструкция, она ничего не требует от того, кто её выбирает. Гнев, жестокость и ярость приносят острое, но сиюминутное удовольствие. Зло именно потому и привлекательно, что обещает блага за бесценок. Добраться до добра значительно тяжелее, оно не является некой универсальной константой, которая дана всем от рождения; чтобы стать лучше, нужно биться с собственным монстром ни на жизнь, а на смерть. Созидание — это сложная, трудная и постоянная работа над собой, которая не гарантирует успеха. Но если хочешь стать человеком, надо пытаться.
Для меня таким способом борьбы стало писательство. Писатель — это человек, который общается с миром через создание истории, он способен подняться над ситуацией, описать её и сформулировать. Он может создать сюжет или героя, вложить в него что-то и создать условия для развития, разрешить конфликт ненасильственным способом, а потом передать это другим людям. Рассказать о том, что открыл, и таким образом помочь кому-то ещё; не рьяно защищать свою территорию, а, напротив, позволить проникнуть на эту территорию. Писатель — полная противоположность монстру. Поэтому я так сильно люблю это дело, не могу жить без него и дёргаюсь, когда кто-то говорит, что писательский дар даётся от природы. От природы даётся совсем иное, а писательство — это результат колоссальных каждодневных усилий. И они того стоят.

Я говорила всё это про себя, а потом поняла: господи. Но ведь это всё не только про меня. Это ещё и про Логана. Маленький мальчик из хорошей семьи Хоулеттов случайно оказывается втянут в семейную трагедию: на его глазах убивают человека, который воспитал его, и тогда в нём просыпается дикое чудовище, жаждущее крови, и в порыве гнева он случайно убивает биологического отца.
Мальчик сбегает, берёт другое имя — Логан. А затем ещё одно — Росомаха. Он даёт волю гневу и сметает всё, что попадается на его пути. Он участвует в войнах добровольцем и наёмником — не с чьей-то подачи, а потому что сам стремится к крови, ужасу и кошмару. Таким образом он наказывает себя, и вся жизнь становится пыткой, которую он сам для себя устроил. Тело — это клетка. My Body Is A Cage.



Однажды Росомаха встречает людей, с которыми ему хочется жить, а не выживать. Он узнает, что мир чуточку сложнее, что не всё сводится к боли и крови. И вдруг понимает, что монстр не приспособлен для такой жизни. Монстр умеет рычать, скалиться и кусаться, но он бессилен в попытках подружиться с миром. Росомаха старается стать человеком, и поле битвы перемещается во внутренний мир, в патологический (и обоснованный) страх причинить боль тем, кого он любит, сделать что-то не так и чудовищно налажать. Ведь в прежнем опыте нет примеров личного счастья, кроме раннего и почти забытого детства.
Всё хорошее нужно воспитывать в себе с нуля, опираясь на тех, кто тебе небезразличен. На Чарльза. На детей из школы. На Роуг, Джин, Хэнка и Китти Прайд. Это история о том, как человек делает себя сам из ошмётков, кусочков, отчаянного стремления к свету на фоне кошмара и хаоса. И это причина, почему Чарльз так много значит в жизни Логана, — он же воплощённая надежда. Please, we need you to hope again.



Логан так сильно запал мне в душу, потому что он тоже боролся с внутренним зверем. И он победил. Он тоже нашёл другой способ общаться с окружающим миром — через заботу о тех, кто дорог ему, через понимание, что люди могут быть какими угодно жуткими, но всё, что он совершает, остаётся с ним. Он внутренне перестал оправдывать себя тем, что совершённое зло сделано во имя добра, что плохие парни заслужили наказание, и, стало быть, можно снять с себя ответственность за агрессию. Логана мучают кошмары о том, как он делает людям больно, и незадолго до смерти Лаура успокаивает его: мол, всё в порядке, мы же убивали только плохих людей. А он отвечает: это неважно. Локус оценки сместился, поступки больше не завязаны на других людях, отныне Логан цельный сам по себе, он больше не занят самодоказательством и самооправданием.

Мне было важно узнать, как он справится со всем этим. Перед смертью в Логане появилась необычайная и не физическая сила, выстраданная и вымученная, достигнутая тяжёлым трудом и оттого такая ценная. Человечность победила, монстр померк и утратил силу. Теперь, если он и используется, то только по целенаправленной воле Логана. Всё, что произошло с Логаном, — и хорошее, и плохое, — стало результатом его усилий, а не внешнего вмешательства.
Особенно хорошо это видно в душераздирающих сценах с Чарльзом. Профессор ранит его, говорит очень злые и обидные вещи, но Логан продолжает делать то, что делает, не сдаётся и не даёт волю ярости, а тянет ношу человечности, даже если ничто вокруг этому не способствует. Быть человеком — это трудно, но Логан сумел. Предпоследняя фраза Росомахи: «Не будь тем, чем тебя сделали».
Я так горжусь им. И злюсь на Чарльза. Чарльз прицельно ударил его по больному, когда сказал, что Логан — это разочарование, манипулировал, хоть и знал, что это ложь. И даже не извинился. Чарльз ведь прекрасно знает, что Логан — это самый мощный и сильный пример того, как в беспрерывной борьбе света и тьмы свет побеждает. Это главное наследие школы и цивилизации в целом — способность найти в себе нечто хорошее, деятельное и созидательное в условиях космического хаоса.
Невероятное ощущение: после стольких лет наконец-то понять и внятно сформулировать то, что так сильно цепляет тебя в персонаже. Стержень, который заставляет возвращаться к нему снова и снова: его способность сохранять и пестовать в себе человека вопреки всему, знать, что такое разрушение, но стремиться к созиданию. То, чем и я занята всю жизнь.