[scoop]

20.12.2011 в 11:25

Пишет  andre;:

Кот №16, Эрик/Чарльз, R

Название: Люди говорят
Автор:  andre;
Артер:  tindu
Жанр: драма
Рейтинг: R
Пейринг: Эрик Леншерр/Чарльз Ксавье
Размер: ~5000 слов
Дисклеймер: персонажи Марвелу, землю народу, детям мороженое, бабе цветы.

адам ориентировался на вкус, называя чувства:
вот одиночество – острое, крепкое, как робуста,
вот любовь – сладка, даже приторна, льётся густо,
все остальные слова горьки.
© Ксения Желудова

Иногда от Америки у него начинала болеть голова...

Иногда от Америки у него начинала болеть голова. Виски кололо от сутолоки, броскости, торопливости, мельтешащих перед глазами вывесок. Даже от костистых небоскрёбов Манхеттена, вспарывающих небесный купол всегда ровного безоблачного цвета – либо иссиня-чёрного, либо бирюзового, как с почтовой открытки.
В основном почему-то чёрного. С мелким орнаментом пьяно-жёлтых тюремных окон.
Возможно, сложись жизнь иначе, он бы вернулся в Европу. Европа хороша незыблемостью, неким штрихом сумрачной основательности. Помнится, в детстве в их с матерью доме была бронзовая ручка двери возрастом старше Штатов. И, пока заокеанскую страну трясло от войн за независимость и идеалов демократии, несколько веков исправно служила на своём законном добротном месте.
Поворачивалась разве что с низким усталым скрипом. Впрочем, чего ещё ждать от старух.
Если в Польше всегда казалось, что свет искусственно приглушили, то здесь он бил изо всех щелей, лился прожекторной резью в глазницы и щекотал зрительный нерв. Счастливая, должно быть, страна. Не обременённая печатью крестоносцев, инквизиции и холокостов, по крайней мере.
Чарльз, казалось, выкупался в этом свете, облился со всех сторон, раз окунулся и не вынырнул. Окрестился Америкой, можно сказать. И, то ли за принадлежность к этой броской бесстыжей религии, то ли за купание в свете, то ли ещё чёрт знает за что, - Чарльза искренне боготворили почти все. Тут уж и к телепатам не ходи.
Остынь-ка. Ещё раз о Чарльзе. Не грех и помянуть всуе. Что ему будет? Катается в своём кресле, сеет разумное, доброе, вечное (изрядно набившее оскомину, если честно), слывёт покровителем обиженных и угнетённых, да и вообще – недурно устроился, если подумать.
А у тебя болит голова от Америки, вечерами немеет правая половина лица, да и хрустящие суставы рук лет через тридцать схватят закономерный артрит.
Все болезни простуженного европейского еврея нынешних лет, можно и возгордиться.
В конце-то концов, долго жить при такой биографии даже стыдно.

Тем не менее, как-то получалось так, что он жил. С остервенелой страстью и дремлющей злостью на Америку и всех её небожителей. Отличные, показательные черты вдоволь набегавшегося образованного поляка. Мистик даже пыталась проникнуться его наблюдательным отношением к жизни, но, разумеется, не смогла. Детализации не хватило. Внимания к мелочам, что ли?..
А, дьявол, к чему вообще мысли о Мистик? Мистик – это что-то вроде брошенной кошки: бывает, скучает по прежнему хозяину, но никогда не скулит. Ей и до нынешних хозяев нет дела: накормлена – и хватит, дальше как-нибудь сами. Мистик была любопытна ему так, как бывают интересны лишь предметы интерьера, да и то – не антиквариат. Как танкетка в чужом доме с причудливым узором на спинке: мимоходом заглянул, полюбовался, вышел на улицу и начисто позабыл.
От Чарльза она не дождалась, впрочем, даже этого.
Великий покровитель обиженных. Ну да.

Словом, о Чарльзе.
…Хотя какое там, одним словом не обойдёшься, одним словом и сам Чарльз не обходится – говорит бесконечно, слаженными формами, клубящимися объёмами, с красками, с тенью, с бесноватым огоньком в глазах. Говорит по обыкновению много и сплошь ерунду, невыносимую европейскому уху, но Эрик всё время слушает, недоумевая, как это так сложилось.
Как вообще могло сложиться что-то подобное? От Америки голова трещит по едва зажившему шву, а от Чарльза (квинтэссенции американизмов) – проходит в один момент.
Знать не хочется, как бы объяснил это Ксавье.
Стойте. Прошедшее время. Сослагательное наклонение.
Это ж надо – столько всего растерять.

…А прошедшее ли время? У Чарльза есть одна дурная манера: начинать любой разговор продолжением предыдущего – так, будто прежний и не заканчивался.
- Наверное, ты прав. Пожалуй, я тоже не хотел бы, чтобы кто-нибудь проникал в мои мысли. Не то чтобы мне есть, что скрывать, но тем не менее… Прости, ты не снимешь шлем?
- Нет, Чарльз.
Он помолчал, будто чего-то смущался. Будто бы еще было, чему смущаться.
- Мне нравится, как ты думаешь. У тебя стиль мышления, знаешь… Очень редкого сорта. Поразительные смысловые цепочки.
- Ради бога, Чарльз, в университете тебя не учили, что нехорошо раскладывать по органам своих друзей?
- Друзей?.. А. Да, верно. Прости, я всё время забываю о твоей…
- Моей?..
- …анатомичности сравнений.
- Хорошо вывернулся.
Он улыбается светло и нежно, и это не перебранка. Может быть, так казалось поначалу, но совсем ненадолго – до этого самого секундного всплеска света, обжигающего скулу.
- Ты знал, что у Алекса есть брат?
- У Хавока?
- Брата зовут Скотт, впрочем, в школе все уже нарекли его Циклопом, и, знаешь, по своенравности он ничуть не уступает прототипу.
- Ещё один с интересным мышлением редкого сорта?
- Я говорил, что чувствую ревность даже тогда, когда ты не снимаешь шлем? – Чарльз снова улыбается, еще звонче и нежнее, и Эрик поднимает левую бровь, пытаясь красочно изобразить иронию.
Да нет, не то чтобы ревность. К чему она? Чарльз – это расстегнутый ворот белой рубашки, хрустящие рукава, закатанные до бледных плавных локтей, и недвижимое колено под столиком, которое можно смять широкой ладонью. Каждая пуговица на его жилете, кажется, тянется всеми молекулами к Леншерру. Глупо было бы ревновать.
Эрик не ревнует, тут что-то другое. Может, осколок тоски или какой-нибудь глупости в том же ключе. Однажды тоска непременно кончится, но пока что не отпускает. Весь этот ворох детишек, которыми полон дом, и понятия не имеет, что они получили вместе с кровом и обучением. Ходячий американизм в инвалидном кресле с профессорской степенью.
Не понимают – и слава богу.
Лучше бы никто… не понимал.
- Эрик, пожалуйста, - он так жалобно смотрит, без укора, а скорее с легко читаемой просьбой. Леншерр покорно снимает шлем, и Чарльз в своём кресле благодарно расслабляется. Когда Чарльза резко отпускает нервическая шалость в глазах, на это бывает даже смешно смотреть – как на дерево, которому развязали туго стянутые ветки.
- Господи, ты не представляешь, какое облегчение.
- Только не трогай память.
- Я ничего не трогаю. Мне просто бывает сложно дышать.
Он мог бы не объяснять, но всё равно объясняет. Профессор же. Учитель, преподающий науку страждущим умам.
- Ну, как вакуум, понимаешь? Безвоздушное пространство. Ни одной молекулы кислорода. Невыносимо. У тебя не бывает такого, если рядом нет металла?
…Иногда вся эта песня про вакуум и молекулы кажется Эрику самой настоящей брехнёй, но Чарльз в эту брехню верит истово и искренне, как он один умеет, и, значит, это чего-то стоит.

Поначалу после событий на Кубе к нему страшно было прикоснуться. Эрик не прикасался. Эрика усердно и муторно мотало по городам, странам и континентам. Откуда-то выплывали и снова скрывались за горизонтом несметные планы, поднимало голову желание бросить Америку, раз и навсегда избавившись от головной боли. Пару месяцев он был зол так, как бывают злы только дети-сироты, одержимые местью, и отчего-то мысль о том, что месть кончилась, не приносила утешения.
Месть кончилась, Шоу мёртв, миссия выполнена, можно жить дальше – или что там бывает далее по тексту великих саг о возмездии? – но, как жить дальше, он никогда не думал. В мыслях жизнь заканчивалась на моменте убийства Шоу. Запрограммированный на ненависть механизм исполнял своё предназначение и по всем законам жанра должен был самоуничтожиться, но в реальности никуда не делся.
Эрик протаскал за собой ненависть по доброй сотне городов. Азазель перемещал легко и молниеносно, Мистик горела праведным и ясным желанием обрести своё место в мире, Риптайд флегматично следовал указаниям, и вроде бы с такой командой можно было бы по меньшей мере составить конкуренцию ЦРУ. Вместо этого Эрика прибило к Праге, через неделю – в Восточную Германию, оттуда – к польской границе.
В Треблинку его занесло по чистой случайности – Азазель промазал с местом назначения. Стоя под трубой давно бездействующего крематория, Леншерр попытался прощупать в себе что-нибудь больное и вытравленное, какую-нибудь серьёзную брешь или, на худой конец, мрачное ликование: мол, посмотри-ка на меня теперь, Клаус Шмидт, где бы ты сейчас ни был.
Глянь, видишь – стою себе на костях своего народа, живее всех живых, и ничего особенного не чую. Ну, хоть бы дрожь завалященскую, хоть бы немного тоски. Видал, сукин сын, этот апофеоз еврейской мести? Даже жаль, что ты тоже труп. Вот уж кто оценил бы сарказм момента.
…Месяца через три сидел в нью-йоркском аэропорту, перелистывая газету – изысканное и избитое развлечение для всех желающих остаться незамеченными в шуме людского роя. Отпустил мотаться по свету Азазеля, дал отпуск всем остальным и застыл, закинув ногу на ногу, усевшись на скупую скамью.
Тут вдруг пришло понимание, что застыл-то не только он – застыли все: мамаши, толкающие вперёд коляски, крикливые дети, экспрессивные американские старики, полицейские, уборщицы, офисные бездельники. Все они остановились в нелепых позах, став похожими на оловянных солдатиков, впопыхах разбросанных около картонной коробки.
В тишине почти бесшумно появился мальчик, раскидавший игрушки, подъехал поближе в своём инвалидном кресле и тревожными ищущими глазами уставился Эрику в лицо.
- Чарльз, - укоризненно сказал Эрик, стараясь не смотреть на колесо рядом с левой ногой. – Твоя вечная страсть к эффектным встречам начинает меня настораживать.
Он улыбнулся.
- К сожалению, в этот раз ты вовсе не умираешь, и у меня нет шансов вытащить тебя из ледяной воды.
- К сожалению? – переспросил Леншерр.
- К счастью, к счастью, - торопливо поправился Чарльз. – Конечно, всё – к счастью…
Идиот, подумал Эрик, силясь выдавить из себя хоть какую-нибудь злость на него, на Чарльза. Злость, затапливающая целые города еще неделю назад, почему-то не выдавливалась, а только концентрировалась внутри и грызла себя самого – уже не головной болью, а зубной, точащей, бесконечной.
Сказочный идиот. Немыслимый. Со всеми возможными степенями.
- Хорошее кресло, - похвалил он вслух, не одарив пластиковое уродство ни единым взглядом. Ожидал в ответ острого взгляда, но не дождался: Чарльз помедлил, собираясь с духом, и, нервно облизнув губу, попросил:
- Не бросай меня больше.
Святая простота американской мечты. Сумасшедшая. Вечная. Каждой клеткой счастливая, как пьяный дурак.
Отсыпать бы себе хоть чуть-чуть.

Но постойте, всё ведь было не так, и начинать следовало бы не с этого, и не этим продолжать. Суть в том, что Эрику напрочь отказывало привычное упорядоченное мышление: ничего не вставало по своим местам, жизнь не складывалась по полочкам, да и Чарльз ни на одну из этих полок не поместился бы. Тут уж сразу целая библиотека, и не одна даже, и не две. Дом, под завязку забитый одним-единственным человеком – сказал бы такое кто-нибудь ему лет десять назад, и Эрик бы искренне усмехнулся.
…Ох ты боже, сожгите эти откровения еврейского рефлексика. В тридцать с лишним лет всё это как-то не по годам, даже если ты мутант с чёрт знает каким сроком годности. Чарльз, кстати говоря, склонен постоянно беспокоиться по этому поводу: Эрик, а ты не думал, что изменения в геноме могут затронуть и аспект продолжительности жизни? Вдруг мы умрём прямо завтра?
Или, что ещё хуже, - вообще никогда?

Вот как всё началось.
Эрик приехал поздно, как всегда и бывало, - за полночь, в будний день, не попадаясь на глаза ни одному ученику. Привычно явился не с парадного входа, а по другую сторону подоконника, зависнув на уровне второго этажа на тонкой металлической пластине. И застыл, вдруг оглушённый голосами, жужжащими из спальни Чарльза: голосов было много, каждый из них – тревожный и шелестящий.
Шёпота Ксавье среди них не было.
- Вы уверены? Так сказал Маккой?
- Нет, этого просто не может быть. Профессор? Профессор!
- Тише.
- Ему просто нужно немного отдыха. Может быть, обойдётся.
- Может быть? Может?! Алекс, ради бога, хватит всё нагнетать, конечно, всё обойдётся!
- Не ори. Тише.
- Пойдёмте, пусть полежит.
- Профессор, вы хорошо себя чувствуете?
- Идите, - вдруг сказал Чарльз, и пластина под ногами дрогнула: голос показался далёким, слабым и странно чужим. – Я в порядке. К тому же сейчас поздно, а утренних занятий вовсе никто не отменял.
- Вы уверены? Но…
- Шон, вам лучше лечь спать. Всем вам.
Они ещё немного пошептались, страстно и боязливо, и гурьбой отошли к двери. Влились в неё, ввинтились, исчезли, не хлопая, и в свете дымной понурой луны Эрик увидел их ломаные тени.
Потом всё стихло, и в тишине он щёлкнул щеколдой.
Коляска, отодвинутая к стене, была пуста. Ком на кровати пошевелился и не издал ни звука. Эрик спрыгнул с подоконника, задёрнул плотные шторы и, прислушиваясь к коридорному молчанию, обернулся. С подушки масляно блеснули два лихорадочных глаза – синих от полумглы.
- Чарльз? Всё в порядке?
- А? Да… Да, не стоит беспокоиться. Извини, я сегодня не то чтобы в хорошей форме для…
- Чарльз? Что сказал Маккой?
Он слабо и призрачно улыбнулся.
- Подслушивать – признак дурного тона.
- Веришь – мне наплевать. О чём говорил Маккой?
- Ох, да ерунда. Может, ты хоть присядешь?
- Чарльз, не юли, - по инерции Леншерр раздражённо снял шлем (зачем, спрашивается, надевал?), примостил на тумбу рядом с кроватью и, зависнув над лежащим в подушках Чарльзом, пристально вгляделся в бледное лицо. Оценил каплю пота над верхней губой, проступившие жилки на виске, припомнил суматошность посетителей, разошедшихся по комнате, и вдруг с неожиданной для самого себя силой перепугался, как мышь в подвале.
Даже сердце дрогнуло. Даже рука, потянувшаяся неловко взъерошить каштановые пряди, промазала.
- Господи, да скажи уже. Ты что, умирать собрался? – сказал он преувеличенно весело и спокойно. – Не помню, чтобы этот пункт был в плане твоих занятий на эту неделю.
- Я оглох.
Сначала показалось – ослышался.
- Ты же меня слышишь. Слышишь ведь?
- Эрик, я не так оглох. Я оглох… по-другому.
Тут до него наконец дошло: бухнуло по затылку, оглушило и парализовало. Ну, точно как Чарльза. Минут на десять. Эрик сел, запоздало подумав, что Чарльз не заметил момента, когда он снял шлем, и присутствия за стеной не почуял, и даже мимолетные мысли не прокомментировал – а ведь ещё на прошлой неделе это бесило его до зубной боли.
- Ты… ты серьёзно?
- Не слышу. Ничего не слышу, - сказал Чарльз медленно, словно примеряясь с этой мыслью. Помедлил и добавил с кривой улыбкой: - Оказывается, в одиночестве я думаю очень мало.
- А причём здесь Маккой?
- Мы экспериментировали с Церебро… Эрик! Стой. Подожди, - он панически схватил Эрика за руку, и Леншерр, только что порывавшийся встать, даже остановился от удивления: рука показалась холодной до неузнаваемости. – Он не виноват, Церебро просто изначально не была рассчитана на такой затянувшийся срок, это ведь вещь сугубо экспериментальная, и никто не знал, что…
- Что она шарахнет тебе по мозгам? О, конечно, Маккой об этом не позаботился, очень мило. Где он, кстати?
Чарльз глубоко вздохнул. Пытается успокоить, внезапно подумал Эрик. И ни черта не может. Морщится, силится, глохнет, как старый приёмник, и изумлённо распахивает глаза. Смотришь в эти потерянные очертания – и что-то внутри пляшет, пустеет, опрокидывается, как бокал с вином.
Ну, Магнето, ликуй всем сердцем или что там у тебя в наличии, - удалось. Хотел, чтобы Ксавье не лез к тебе в голову? Получи. Вместе с этим испуганным видом потерявшегося ребёнка и костяшками пальцев, вцепляющимися в твою руку. Бери и радуйся жизни – тебя оставят в покое.
В покое. Покой. Слово-то какое странное, к тому же, как выясняется, в покое тебе совершенно не хочется жить.
- Иди сюда, - сказал он вслух, запуская пятерню в мягкие пряди, мимоходом оглаживая затылок.
- Обещай, что не тронешь Хэнка.
Скрипнув зубами, Эрик согласился, мысленно прибавив: расслабься, Чарльз, мёртвый Хэнк Маккой намного бесполезнее живого.
Запоздало подумал, что Чарльз этого не услышит.
- Говори со мной, - попросил Ксавье, путаясь в одеяле. – Пожалуйста, не молчи.

Хэнк Маккой – отнюдь не зверь по призванию, и речь, разумеется, не о внешности. Что внешность? Пожалуй, в этом есть даже нечто восхитительное, поражающее воображение, этакий шедевр генетической мутации, искусственно усиленный путём собственного вмешательства. Живая демонстрация возможностей мутантов, готовый выставочный образец – и, разумеется, наглядный пример изменения себя самого. К дьяволу человечность, человеку осталось недолго – ну, может, двести лет, или триста, или, к примеру, пятьсот. Будущее – это синяя шерсть на загривке Зверя, утробное рычание, приспособление к миру истинному и умерщвление мира выдуманного – вот она, истинная жажда жить.
Но, увы, внутри Хэнк Маккой никакой не зверь. Мальчишка в очках из Гарварда, образцовый вундеркинд, унылый гений, на которого никак не посмотрит первая красавица курса.
Это ведь нужно уметь так вжиться в роль вечного аутсайдера, если даже со звериным рылом ты никому не внушаешь ужаса.
И тебя легко – поразительно легко! – швырять от стены к стене.
- Это не поможет, - хрипит Зверь сквозь рык, когда Эрик делает передышку, пригвоздив Хэнка к углу. Безукоризненно образованный умник Хэнк забыл снять часы и ремень при встрече с металлокинетиком. – Если ты меня убьёшь, телепатия к Чарльзу от этого не вернётся.
- Слушай меня, - перебивает Эрик. Голос не злой и не добрый. С чего бы вообще одаривать Зверя хоть каким-нибудь проявлением чувств? – Ты отработаешь мне каждую мысль, которую Чарльз пропустил и ещё пропустит за время отсутствия способностей. Каждую мысль, чувствуешь?
- И что с этого?
- Перестраивай Церебро. Собирай с нуля. Ставь эксперименты. Выдумывай сыворотки.
- И как же мне их опробовать? Ты забываешься, - рыкнул он. Очки слетели с тупого львиного носа, и это даже слегка рассмешило.
- Нет, это ты забудешься, - с удовольствием ответил Леншерр, щелчком пальцев сдавливая ремешок часов на ручище Хэнка потуже. – Экспериментировать отныне будешь на себе.
- Я не телепат.
- Конечный вариант пробуй на Фрост, ради бога.
- Она не согласится.
- Не мои проблемы, Зверь. Я хочу, чтобы Ксавье слышал, что думает парень из соседнего штата, обнимая перед сном своего плюшевого медвежонка в звёздно-полосатых трусах. Это ясно?
- Я не сделал ничего преступного, - прохрипел Зверь, съезжая чуть ниже по стене. – Это твоя пуля усадила его в инвалидное кресло. Это ты забрал у Шоу шлем, чтобы всё от него скрывать. А сейчас что? Не наигрался ещё? Вину сваливаешь? Хорошей жизни захотелось? Нашёл повод сорваться?
- Маккой, - сказал Леншерр, - ты когда-нибудь рыл яму для захоронений? Знаешь, подвозят такой дряхленький эскаватор, ковшом загребают трупы и скидывают в предварительно вырытую их же руками яму.
- Не рыл.
- А я вот рыл. И, будь уверен, тебя тоже научу, если к Чарльзу не вернётся телепатия.
Он опустил руку, отвёл глаза, и Маккой бессильно рухнул на пол всем весом тяжёлой неповоротливой туши.
- В конце-то концов, Хэнк, - сказал Леншерр задумчиво, - это ладно я – враг номер один. Но ты-то, казалось, друг. И каков исход уравнения, а?
Зверь сипло выдохнул, промолчав.
- Ну же, это же очень просто… От друзей – никакого толка.

Уже потом, спустя полторы недели мучительной оторванности Чарльза от мира людей, через три сотни вопросов: «Эрик, о чём ты думаешь?», мимо затихающей броской искрометности Ксавье, кое-что вдруг изменилось.
Они даже не сразу поняли: Чарльз, уже давно растерянный от тишины в голове и пустоты в ногах, вдруг вздрогнул от прикосновений к ноге. На самом деле это вошло в привычку – лёжа рядом под утро, украдкой гладить круглое розовое колено Чарльза, или дивную косточку на щиколотке, или безвольное бледное ребро. Запоминать его. Откладывать в памяти и копить, копить, копить – сохранять в себе Чарльза так, как славные предки-евреи копили деньги на новую скрипку, на лавку скобяных товаров и на ужин в Варшавском гетто. Иногда Ксавье даже не замечал самого движения – не отслеживал жест, не фиксировал шевеление руки, и касания, разумеется, тоже.
А тут вдруг – вздрогнул. И удивлённо распахнул глаза.
- Что?
- Сделай так ещё раз, - попросил Чарльз. – Проведи ладонью.
Эрик привычно провёл, и Ксавье вздрогнул снова, изогнувшись длинной дрожащей дугой – от шеи до самых пяток.
- Чарльз?..
- Чувствую, - потрясённо выдохнул он, уставившись в тускло-белый ночной потолок. – Чувствую, представляешь?.. Эрик, не смей молчать.

- Хэнк говорит, что всё дело в моей мутации. Что телепатия мешает восстановительной функции организма. Мозг телепата – это же как этакий передатчик информации, а тело, его хранящее, не более чем система обеспечения. Если системе обеспечения нечего снабжать, то она переключается на другое. Проблемы с телепатией влекут за собой полное восстановление опорно-двигательной функции, понимаешь?
И вроде бы Чарльз говорит, говорит, говорит – много, красочно, доступно. Как ребёнок, в такт шевелит большим пальцем левой ноги. Эрик смотрит на этот палец и Чарльза почти не слушает. Да и зачем?
Конечно, Ксавье почти сразу пытается встать. Естественно, не выходит. Ночи кажутся страшно короткими, дни – длиннее, и когда в пятом часу утра Чарльз обвивает ногами его бёдра, Эрика накрывает почти сразу же, моментально. Да и что, в конце концов, ещё надо?
Можно думать, что всё в порядке, что не было ни Кубы, ни пули. Чем не святая жизнь?
- Эрик, о чём ты думаешь?.. Я вот думаю, что здесь всё равно темно.
Эрик натягивает водолазку, отцовским жестом поправляет на Чарльзе сбившийся ворот рубашки и с удивлением отмечает: и впрямь темно.
Темно и тихо, как в гробу. Только и остается, что медлительно и нервно целовать Чарльза в уголок сухих искусанных губ.
- Сейчас я включу ночник.

Чарльз не то чтобы изменился весь, но что-то в нём утихало. Так, бывает, успокаиваются подростки после гормональных бурь: ещё недавно протестовали, сбегали из дома, выкрикивали лозунги, веселились до упаду и пили, как последние черти, - и вдруг уже степенные молодые люди, образование, очки в строгих оправах, аккуратные рубашки, мечта о хорошей работе и крепкой семье.
Что-то в нём сместилось, искривилось до неузнаваемости: взгляд. Глаза – вот вам первый индикатор счастливой жизни. У Чарльза они внезапно стали ищущими, чуть тоскливыми, и даже когда он улыбался, даже когда вставал с коляски, даже когда, хватаясь за трость, выпрямлялся в полный рост, взгляд оставался тем же, блуждающим поверх чужих голов. Так смотрят люди, потерявшие ребёнка в толпе: тянут шею вверх, приподнимают подбородок и, кажется, вот-вот кого-то окликнут.
Так мать смотрела, когда их отправляли в Треблинку. В памяти чётко и жестко зафиксировалась её длинная птичья шея в мурашках с нервно раздутыми синими венами – будто сейчас порвутся.
…Боже, ну что за сравнения, причём же здесь Треблинка, причём тут мать и её неладная шея, не о том ведь нужно думать.
Нужно думать, что Чарльз может выбросить пластиковую коляску, что можно простить себя за ту пулю, и, в конце концов, о сексе – да, теперь заниматься любовью бесспорно удобнее, больше не нужно судорожно беспокоиться о каждом движении, не нужно мучиться с его бесполезными ногами.
Но, даже выдыхая, толкаясь внутрь, плавясь и горя от липкого жара чужого тела, путаясь между полом и потолком, изливаясь внутрь, в тугое и тёплое нутро, Эрик не чувствует никакого облегчения.
Чарльз не кричит в голос и не мечется по простыням. Чарльз – это просто разглаженное лицо, мягкие спокойные черты и растерянная нежность в движениях рук.
- Эрик, о чём ты думаешь?.. Чёрт, прости, никак не могу привыкнуть.

Маккой, пожалуй, неисправим. Есть такая особая категория людей: упади небо на землю, но ровно в девять утра они непременно явятся на работу в свежей рубашке, вежливо интересуясь, почему парадный вход завален камнями.
Эрик явился в первом часу ночи после трёхдневного отсутствия. Грузная фигура Зверя потопталась у ворот, являя собой странное зрелище: тёмно-синяя густая шерсть с лимонным отблеском от света луны.
- Ты перестроил Церебро? – без предисловий спросил Эрик, не утруждаясь приветствиями. Зверь сипло и раздосадовано рыкнул.
- Нет. Но у меня есть решение.
- Это какое же?
- Сыворотка, - лапища Хэнка нырнула во внутренний карман лабораторного халата и достала склянку, комично маленькую в огромных руках. – Я не ручаюсь, и нет никакой гарантии, но…
- И каким же образом эта штука действует?
- Довольно просто. Кое-что меняет в иммунитете. Нервные окончания, связь со спинным мозгом. Ты всё равно не поймёшь.
Эрик хмыкнул.
- Что ж ты тогда Чарльзу её не принёс, а?
Маккой помялся, переступив с одной лапы на другую.
- Это тяжелый выбор.
- В каком это смысле – тяжелый?
- Ну… либо ноги, либо телепатия. По-другому никак.
Всё и всегда доходило до Эрика быстро, молниеносно, одним скачком – черта из детства, в той или иной степени присущая любому пленному, всегда готовому на побег. Но в этот раз что-то его подвело. Эрик остановился, нелепо подняв руку, потянувшуюся за склянкой, и по инерции переспросил:
- Совсем никак?
- Я всё перепробовал. Можно либо оставить всё как есть, и Чарльз будет ходить, либо вернуть телепатию, а вместе с ней и инвалидное кресло. Третьего не дано. Не бывает таких вариантов, - Хэнк тяжело, взросло вздохнул – как девяностолетний. Сколько, кстати, ему лет? Тридцати ещё вроде нету. – В конце концов, у Чарльза весьма выдающиеся способности и без телепатии. Он всё так же сможет преподавать. Я не советовал бы пользоваться сывороткой. Да и тебе…
- Что – мне?
- Если он будет ходить, тебе не придётся жить с мыслью о том, что это ты сделал его калекой.
А в чём-то он прав, подумал Леншерр без единой эмоции. Торжество чистого, здорового, правильного эгоизма – первым делом себя не обидеть, а потом уж и других не обделить.
Всё бы ничего, если бы дело касалось не Чарльза, а кого-нибудь… хоть кого.
Не Чарльза, не Чарльза.
- Ценю заботу, - сказал он вслух, аккуратно выдернув склянку с сывороткой из мохнатых лапищ. – И твои чрезвычайно ценные жизненные советы.
- Я не шучу.
- А я шучу?.. Шёл бы ты к себе, Хэнк. Время позднее.
- А выбор?
- А выбор, как обычно, не твоё дело.

- Одну минуту, - просит Чарльз, не поднимаясь из-за стола. Спина, обтянутая свитером, в свете настольной лампы кажется искривлённой геометрической фигурой.
Свитер на нём оливковый, приглушённый, сдержанного холодного цвета – никаких тебе сочно-синих кардиганов, хрустких рубашек и броских жестов. Всё с умом. По-европейски, чёрт возьми. В детстве соседнюю квартиру снимали голландцы, и вид у них был точно такой же: хладнокровная сутулая стать, чуть усталая ровная мимика без эксцессов, спокойные моложавые черты. Врождённая неспособность к экспрессии.
У них даже живопись такая – будто все художники с малых лет больны катарактой.
- Послушай, мальчик очень интересно пишет о немецкой литературе…
- Снова сочинения?
- Да, довольно занятно… Вот, особенно здесь: «Религиозный фанатизм Мартина Лютера, похоже, корнями уходит в чисто немецкую зависть к так называемой ложной богоизбранности еврейского народа. Переводя Библию на немецкий, Лютер, по сути, даёт орудие мысли всей эпохе Реформации с её неизбежным национализмом, на коем позднее проклюнулись ростки нацизма..»
- Действительно занятно.
- И вот ещё: «Любопытно наблюдать, как немецкая зависть в памфлете «О евреях и их лжи» оправдывается божьей волей…»
- Ого, а парень ещё и язвит.
- Восхитительно, верно?
- Чарльз, пожалуйста, не сейчас.
Ксавье удивлённо обернулся.
- Я думал, тебя повеселит.
- Очень весело, спасибо.
- Что-то не так?
Он не привыкнет, вдруг подумал Эрик. Да, наверное, он пытается, и, пожалуй, это действительно трудновато – пытаться угадать чьи-то эмоции, если привык чувствовать их как свои. Он пытается, но у него никогда не выйдет. Вот и свитера уже тухнут, меняя цвет. И язык изменяется. И даже манера мыслить.
Что там хотелось, приглушённого европейского света? Пожалуйста. Чарльз изменится, как ты хочешь. Это не так уж сложно.
Больше не будет болеть от американщины голова, по крайней мере.
- Всё так, Чарльз. Что там про божью волю?
- Вот послушай: «Божья воля передаётся евреям по праву наследства…»

Вообще, если уж говорить о детстве, Польше, Европе и всей этой суматохе про еврейскую кровь, не лишним было бы вспомнить портрет материного деда в столовой. Стёрся из памяти и дом, в котором висел портрет, и люди, которые его вешали, и стена, к которой он приваливался, как трухлявый старик. Зато запомнился холст: холёный сероглазый мужчина, развалившись, восседает на витой уличной лавчонке, лениво подобрав полы пальто, и без натуги рассматривает фонтан.
Картинка как картинка, таких в арсенале любого мало-мальски приличного семейства найдется тысяча, но материн дед был хорош по-особому, с наглецой. Одной позой являл герметичную мысль: а не послать бы мне всю эту маету к такой-то матери? а не повеситься ли мне?
Кстати говоря, в итоге всё-таки повесился, и даже в петле умудрился проболтаться с торжествующим выражением на саркастичном лице.
Словом, это был человек дела.
В среду ночью Эрик неспешно вылил содержимое флакона в чай, и Ксавье, святая душа, ничего не заметив, выпил.
К рассвету его затрясло, начался озноб, и со странным отстранением Эрик смотрел, как Чарльз мечется по постели, пытаясь встать. Наконец тот поднялся, сделал шаг и через секунду – рухнул.
- Эрик… чё-ёрт! Что за чёрт… Я…
Леншерр машинально подал руку, машинально поднял на ноги, машинально – усадил обратно на постель. Застегнул молнию на своей ветровке, защемив язычком кожу под подбородком.
- Эрик, - повторил Чарльз потрясённо. – Мои ноги… Кажется, я…
Леншерр отвернулся, чтобы не слушать, но не помогло: Чарльз запоздало удивлённо всхлипнул, упал на подушку и мучительно затрясся, как при лихорадке.
- Я не понимаю… Господи, я ничего не понимаю, почему теперь? Это же была в прошлый раз пуля, понимаешь, пуля, но ведь сейчас…
- Прости, Чарльз.
Ксавье замолк. Приподнялся, поморщившись от боли. Эрик обернулся и остановился взглядом на каплях пота, выступивших на лбу, и даже пересчитал для верности: крупных – восемь.
- Что это значит, Эрик?
- Я сделал это снова, - сказал он вслух. Чарльз моргнул. – Я сделал бы это столько раз, сколько потребовалось бы. Извини.
- Я… чёрт возьми, я не понимаю!
- Я объясню, - согласился Эрик. Коротко и сухо произнёс заранее заготовленные слова, звякнул пустой склянкой, по старой привычке отряхнул со шлема воображаемую пыль.
Чарльз сидел, обхватив руками голову, зарывшись в волосы, уставившись в складку на одеяле. И смотреть больно, и не смотреть нельзя.
Потом дёрнулся, заговорил, и говорил много, страстно, с пылом, жаром и чистой яростью. Голова почти сразу же заболела, привычно и на высоких нотах.
- Как ты вообще посмел изменять мою жизнь так, как тебе захочется, не спросив у меня…
- Так и посмел. Мне так больше нравится.
- Как – так?
- Ты больше нравишься мне мутантом, - соврал он спокойно и без зазрения совести. Совесть поражённо моргнула большими и ясными голубыми глазами. Чарльз глубоко вздохнул.
- Тебе лучше уйти.
- Да, - согласился Эрик, уговаривая себя быстрее идти к окну. В тишине сделал один шаг. Сделал второй. Отстранённо подумал: вот так и заканчивается вся эта маета. Не послать ли мне её к такой-то матери?
Нет, ну правда, пусть всё останется так: Чарльз будет гореть в справедливой злости, поступки Хэнка спишут на простодушие, Ксавье уверит себя, что дело в Эриковой зацикленности на мутантах, жизнь пойдёт правильным чередом.
Пусть всё будет так – быстро, без долгих прощаний, слезливого горя, никого не жалея. Жалость вечно получается картинной и неуклюжей, ничего не несёт ни себе, ни людям, и толку от неё меньше, чем от божьей воли.
Пусть Чарльз останется таким – дьявол, абсолютно невыносимым, манерным и сочным, смешливым и наглым, с лукавой жаждой жить, любить, верить в глупости, добиваться хорошей жизни для сопляков. Что до склянки, пули и коляски – что ж, тебе, Леншерр, не привыкать.
Да и кого, в конце концов, волнуют мотивы? Скучно было бы жить вот так – спокойно и правильно, с вечным прохладным градусом европейского ветра, без аляповатого жизнелюбия в синем кардигане.
Скучно было бы жить – и чёрт бы с ней, с головной болью.
Ну хоть раз можно ведь подумать и не о себе?
- Эрик, - вдруг позвал Чарльз, не двинувшись с места.
Секунд десять он уговаривал себя не оборачиваться и не травить душу, но всё-таки – обернулся. Держа подмышкой шлем. Так и не собравшись его надеть.
Чарльз всё ещё сидел на постели, вытянув несуразно длинные бесполезные ноги, взъерошив волосы, откинув ватное одеяло, - и улыбался, бешено и безумно, сверкая яркими жадными глазами. Как творец.
- Что?
Про себя подумал: да хватит ломать комедию, всё понятно. Сейчас прочитает. Сейчас поймёт.
- Ты не слышишь?.. – спросил Чарльз. - Люди говорят.
И добавил, прищурившись с наглецой:
- Глупо получилось. Не по-европейски.

fin.