Ехала щас с работы такая уставшая и злая, что прям не знала, то ли покусать всех в вагоне, то ли просто сесть на пол и расплакаться от мировой несправедливости, что времени сейчас только на переодеться и т.д., а потом снова на боевую вахту и завтра до вечера
И тут, вдруг, почему-то я подумала про лицо Майкла Фассбендера
Понимаете, у Майкла Фассбендера прекрасное лицо. Это лицо было дано нам на зависть и в назидание. Это совершенное, арийское лицо, такое дойчланд, такое убер, такое аллес, что рядом с Эриком Леншерром, должно быть, даже фашисты из флешбеков Ночного Портье чувствовали себя ущербными узниками концлагеря.
Когда ты смотришь на это лицо, тебе хочется встать и идти защищать Фатерлянд.
Когда ты смотришь на это лицо, ты понимаешь, почему закат Европы наступил, как октябрь в стихотворении Александра Сергеевича Пушкина.
Когда ты смотришь на это лицо, ты понимаешь, что тебе уже нечего защищать, потому что Фатерлянд затонул как Атлантида, он не дожил даже до шестидесятых годов, когда Эрик Леншерр великий и величественный в своем суровом одиночестве и сером плаще шел по Парижу, как последний из магикан. Как тот самый кусок перил с Титаника, если бы тот мог встать и куда-то пойти. Они с Чарльзом - два куска перил, просто один с главной лестницы, а второй из обеденной залы. В этом лице Эрика Леншерра - сила, величие и печаль человека, с двадцатисантиметровым хуем, который не принес ему мира, как и убийство Шоу. Человека, который откуда-то необъяснимо и точно знает, что в конце концов проиграет, но все равно движется вперед. И вот он шел по каменной брусчатке, весь такой уже немного антикварный, но еще очень даже ничего, и над правым ухом у него надрывно завывала Адель про шрамы твоей любви, которые напоминают мне, что у нас могло бы быть всёё-о-о-о. Роллинг ин зе диииии-ип. И водолазки, опять же. У нас могли быть водолазки, Эрик. Эти прекрасные, черные кашемировые водолазки, которые так прекрасно облегали твое уцелевшее в жерле концлагерей тело. Эта высокая горловина, подчеркивавшая твои квадратные скулы, от которых бы повесился Малевич, и наверное, даже Малежик.
А потом пришли семидесятые и все пошло прахом в вихре разноцветных платков, макасин и дымомашин. Средь бурь и на хую вертелись водолазки твои, Эрик Леншерр. Но твое каменное немецкое лицо, польского еврея, которого играет наполовину ирландец, после пары стаканов пива, превращающийся в бухого леприкона, лицо твое, как подвиг неизвестного солдата - осталось бессмертным. Мир как-то измельчал для тебя, Эрик Леншерр. Определенно, его стоит захватить и уничтожить
Боже, я Гамлет
Но лицо все равно ахуенно!